|
...Честное слово, совпало... Я и раньше слышала о писателе Михаиле Веллере, читала "Легенды Невского проспекта". Но буквально неделю назад мне подарили его последнюю книжку "А вот те шиш!" Только я успела прочесть "Ножик Сережи Довлатова", - звонок: "Веллер - в Израиле. Хочешь интервью?" Интервью не получилось. Получились...
Легенда первая. Частное лицо. Живу я в Таллинне и регулярно думаю, чего я там делаю. Приехал-то я некогда книгу выпускать. Но потом-то, года с восемьдесят восьмого, начались полные свободы - так какого лешего я в Эстонии делаю? Несколько лет назад я собственноручно (предмет моей гордости) сложил дома камин. Говорю жене: "Теперь вот мы купим хорошего мяса, замочим, сделаем настоящие деревянные шампуры, купим красного вина, позовем гостей..." Тут она смотрит на меня своими прозрачными финско-славянско-греческими глазами и говорит: "А в гости-то кого звать будем?" Ну и начинание мое на корню увяло, потому что в гости мне в Таллинне звать некого. Не потому что бы я кого-то не любил, но как-то складывается, что я сижу не в той корзинке, где остальные. В Москве - есть, кого звать, в Питере, в Израиле, в Нью-Йорке, Париже - есть, а вот в Таллинне - чего-то, не очень. Помню, в годе так восемьдесят восьмом по телевизору была беседа с каким-то художником, который эмигрировал давным-давно. Ленинградец - не Шемякин, нет, какой-то менее известный, но тоже ничего. Приехал он погостить в Союз, а корреспондентка его и спрашивает: "К нам, на родину, вас не тянет?" - "Очень, - говорит, - тянет: там все чужое, а здесь - свое. Понимаете, тоска загрызет, прилетишь сюда, окунешься во все это дерьмо - и на полгода хватает". Так вот, я не знаю, как насчет фекалий, но в Эстонии я никого не вижу. И не хочу. У меня с тамошним союзом писателей прекрасные отношения интеллигентных людей: нам друг от друга ничего не надо. Когда-то, помню, членам союза по две пары колготок давали в квартал. А членам профкома, заметь, полагалась только пара. И однажды разразился скандал, сильно опровергающий лживый миф об отсутствии темперамента в Эстонии. Бабы из профкома вопили: "Почему этому старому пердуну-писателю - две пары, а я, женщина, получаю одну?" В общем, я, слава Богу, без ихних колготок обхожусь. И сижу себе тихо в этой Эстонии совершенно сам по себе. Соседи, с которыми сталкиваюсь на тротуаре, в магазине и так далее, видят какого-то нищего (не иначе) "чайника", который в драной куртке ходит, по двести граммов сушек покупает (очень я сушки люблю). В этой роли я себя хорошо чувствую. Не потому, что, как великий Леонтьев мечтаю об отсутствии популярности (а не то - черно-бурую шубу разорвут поклонницы). Просто я никогда не был в полном смысле слова писателем, но всегда был частным лицом. Гражданином, антигражданином, обывателем, мещанином, бомжом, люмпеном, авантюристом - кем угодно. Я жил, как живут нормальные люди - без всяких там поправок: "литература", "искусство", "творчество", "дом творчества". Ненавижу дома творчества - что за скворечники, что за инкубаторы? До тебя здесь писал Иванов, после тебя будет писать Пупкин, а посередине (за тем вон столом) пишешь ты. Я всегда старался быть подальше от союза писателей - этого уникального образования под управлением ЧК, НКВД и КГБ. Так вот, что касается "о жизни". Человек должен проводить время с людьми, которые ему интересны, приятны, симпатичны, желанны по своим личным качествам. У меня есть очень хороший приятель в "Таллиннсантехник", Коля Вороныхин, - вот такой мужик! Руки - это ж золото одно: делает один за час то, что двое - за два дня. Но у них после работы разворочена вся ванная, а у Коли при этом - только манжет рубашечки отвернут: никогда не пачкается и после себя грязи не оставляет. Садимся мы с Колей за стол и "разъедаем" бутылку. И дальше Коля судит обо всем на свете, в том числе - о литературе, и комплексов у него никаких. Так вот, с Колей мне интересно, а все эти ущербные литературные: "кто, что, как, кого" - мне глубоко противны. Я для себя очень рано сформулировал примитивным образом: "говорить отдельно, делать отдельно". Кроме того, как сказал (если не путаю) Томас Гексли: "Очень мало кто умеет мыслить, но все хотят иметь мнение". Ежели кто, как бы, в интеллектуально престижной профессии, какой-нибудь редактор, так он же считает себя умнее сантехника Коли. Ни хрена подобного! Он просто слов больше выучил, книжек больше прочитал, но многознания, как известно, уму не научают. Так он мне не интересен. Более того, я думаю,
он никому не интересен, кроме (в случае только великого везения) собственной жены, которая его любит и думает, что он талантливый. И дай им Бог думать так обоим! Но я-то тут при чем? Да ни при чем. Легенда вторая. Довлатов. Ты знаешь, к тому, что я написал в "Ножике Сережи Довлатова", я таки уже ничего не могу добавить. Насколько я знаю, конечно, он был хороший мужик. Насколько я знаю, конечно, временами бывал очень озлоблен, как на его месте был бы озлоблен любой нормальный человек. Что я думаю по поводу его литературной крупности? Это мое личное дело. Все-таки, высказываться публично о том, кто уже не может тебе возразить, нельзя. Ну, сопровождает его имя меня странным образом, - что поделать? Просто так получилось, что вот - Таллинн, вот - Ленинград; оба мы сделали шаг в одном направлении - и начались сравнения. По этому поводу могу только процитировать Хемингуэя: "Каждый из нас должен нести с достоинством свой крест", - сказал Вилли. "Что касается моего, - я бы охотно воткнул его кое-кому в задницу", - сказал Тома Хадсон. Вот ты говоришь, что мой "Ножик Сережи Довлатова" - некий реверанс в сторону покойного, а многие решили, что это - совсем наоборот. Критикой было наблюдено только "оплевывание покойного Довлатова". На самом деле, я вообще не собирался писать про Довлатова. Просто мне пришла в голову мысль (уж прости, приходят иногда) изложить на бумаге то, чего я думаю по поводу современной литературы. Но писать статью-однодневку было скучно, да и кто ее будет читать? И я решил все это оформить в неком внешне беллитризованном виде. Наши отношения с Довлатовым - всего лишь проволока, на которую все остальное нанизано и навешано. Но критика заметила только эту проволоку, а остальное уже для нее совершенно неважно. Что касается моего подражания Довлатову, о котором постоянно говорят... Ну, нужно же совершенно ничего не видеть, чтобы называть это подражанием. Мой текст просто на четверть построен, так или иначе, на скрытых цитатах. Ты думаешь, большие "интеллектуи", "сливки" русской критики много увидали? Да нет же! Кстати, о подражании. Я попробовал как-то две страницы написать "под Довлатова-: короткой фразой, и чтобы каждое слово - с новой буквы. Неинтересно. С новой-то буквы можно, а точным, сочным, легким оно быть (в известной мере) перестает. Так зачем мне это надо? Понимаешь, "игра в бисер" - не моя игра. Мне нравится, чтобы было ближе к жизни. Стиль плетения словесных кружев, "сделайте нам красиво", для кого-то хорош - но не для меня. Можно писать по-всякому, но главное - чтобы это было чисто и правильно. Понятно, что писать проще, конечно, труднее, чем - так же хорошо, но сложно. Знаешь, я ведь не отношусь к "Ножику" так уж всерьез... Легенда третья. Протеистическая. Говоришь, понравился рассказ "Колечко-? Я тебе так скажу: ну, кое-как ничего. Знаешь, в каждой профессии есть свое доброе пижонство. Когда-то на старых флотах высшей похвалой боцманом матроса (а боцман матроса должен был дрючить в хвост, в гриву и драть с него девять шкур) была: "Ну, кое-как ничего", - придраться, значит, уже не к чему. Правда, мы с тобой - не боцман и не матрос. А "Колечко" - кое-как ничего. Понимаешь, какая штука. Жил-был (правда, он еще не умер) в совейском городе Москва такой прозаик, критик и исследователь всяких текстов - Владимир Гусев. Чудовищно плохо писал, поэтому, в основном, учил других. И однажды в журнале "Литучеба" появилось несколько рассказов молодых писателей, в том числе - и мой. А в конце маститый Гусев слегка обзирает молодых. И оттуда я узнал о себе, что страдаю протеизмом. Я удивился: этого слова в моем активном лексиконе как-то не было. Полез в словарь, во второй - не нашел. Обнаружил, наконец, в мифологическом словаре, что слово произошло от древнегреческого Бога Протея, который всячески меняет свой облик, любая ипостась у него истинная, а единой - нету. И многие критики меня "шпилили" на первых порах, что я темы своей не нашел, стиля не обрел. Но мне действительно всегда хотелось писать разные рассказы: два раза одинаково неинтересно. Как в английском анекдоте: "Сэр, разрешите вас пригласить на партию в гольф?" - "Благодарю вас, сэр, не играю: однажды сыграл - и мне не понравилось" - "Тогда, может быть, виски?" - "Не пью: однажды попробовал - не понравилось". - "Сигару?" - "Попробовал однажды, не понравилось - не курю. Кстати, разрешите представить вам своего сына". - "Очевидно, это ваш единственный сын, сэр?" Вот в "Легендах Невского проспекта" я специально объединил байки, одинаковые по стилю: после прочтения текста должна оставаться некая, выражаясь языком сопромата, остаточная деформация (прости за образованность). Но это - исключение. Одна из рецензий к моему сборнику рассказов "Хочу быть дворником" называлась: "Автопортрет в двадцати пяти лицах". Ну, хорошо, ведь один и тот же человек способен на самые разные поступки, испытывает самые разные эмоции - ну так рассказы и получаются разные. В чем-то, наверное, и я разный, как и все люди, а в чем-то, наверное, можно провести какую-то условно-срединную ось: нищих не обкрадывал, детей не убивал. Легенда четвертая. О гордыне. Так, мы, значит и до гордыни дошли. Зацепилась как-то за меня фраза из книжки Льва Кассиля "Великое противостояние-: "Характер - это как белье: его необходимо иметь, но не следует показывать". Ну, кому ж какое дело до моей гордыни, если я себя, по-моему, абсолютно ни над кем не возвышаю? Каждый о себе какого-то мнения - и я не исключение. Ну и что? И потом, у меня всегда вызывал сомнение известный тезис о том, что гордыня является смертным грехом. Есть люди, которые ловят кайф на "снимании пенок". Скажем, Александр Кабаков. Я о нем самого высокого мнения, но вот он - человек светский. Ему нравится ходить на "тусовки", сидеть на должности зам главного редактора "Московских новостей", писать статьи во французские газеты. Может быть, мое честолюбие - классом выше? Может быть, моим идеалом является Марадонна, к которому ломятся толпы репортеров, а он в них - из мелкокалиберной: чтобы не докучали. Наверное, ты права: я в какой-то мере сегодня действительно вошел в моду. Но это плохо, когда покупают, говоря грубо и вульгарно, не твой товар, твои тексты, а этикетку. Мне это глубоко неприятно: сам я никогда на этикетки не смотрел. Если я считаю Пастернака очень плохим переводчиком, а Михаила Кузмина или Михаила Ромма - гениальными, если я считаю Стругацких гораздо лучшими писателями, чем Юрий Трифонов или Василий Гроссман, так я так и считаю, и этикетки здесь - не при чем. Как-то иду я домой - двое пьяненьких соседей просят закурить. А мои жена с дочкой куда-то уехали, мне чего-то было скучно - я мужиков пригласил к себе. Мы допили какую-то бутылку, и под это дело я ребятам подарил по книжке. Ну, падло, после этого они "на вы" стали переходить. А я этого совершенно не имел в виду. Нет, ну мне хотелось показать, что, все-таки, не с последней скотиной, ребята, пьете. Но эффект превзошел мои скромные ожидания. В чем-то приятно, а в чем-то, все-таки, стыдно. А вот в Ленинграде - другое. Там меня уж очень гоняли, когда не печатали: "Ты, че, мальчик, эта калитка для тебя закрыта". И вот совсем недавно издательский дом "Нева" устроил в Доме книги презентацию моего трехтомника. Сняли мне в "Советской" угловой "люкс" на четырнадцатом этаже (на фиг он мне нужен был?), четыре часа шел допуск публики к телу автора. Я честно строчил надписи на книгах, стараясь не повторяться, и устали у меня правая рука и левая, опорно-толчковая, нога одновременно, - все-таки, это было приятно. Но в идеале, если честно, я бы свел до совершеннейшего минимума какое бы то ни было литературное общение и светское вращение. А зачем, собственно? Знаешь, вот я всегда с большим уважением относился к Владимиру Маканину. И среди прочего мне очень симпатично, что он никогда не писал никаких статей, никогда не давал интервью - сидел дома и "работал свое". Я думаю, что так и надо. Если хочешь "светиться" - иди в эстрадные или киноактеры. А если пишешь - сиди дома и пиши: у каждого своя профессия. Хотя человек - слаб, и я сам этому правилу иногда изменяю, как, например, сейчас, с тобой, что мне почему-то нравится. Очевидно - по тщеславию. Легенда пятая. Дело в шляпе. Ну, ты даешь: "Ожидала увидеть изысканного мужчину в шляпе". Я же - не ортодокс, чтобы в Израиле шляпу носить. Но, между прочим, со шляпой не так все просто. У меня есть рассказ "Гуру" - тот самый, который когда-то походя обозрел в "Литучебе" Владимир Гусев. Написал я "Гуру" в восьмидесятом году с сугубо прикладной целью. Начиная с двадцати семи лет, я регулярно и плотно пихал свои рассказы по всем приличным журналам - абсолютно с равным успехом. Говорили одно и то же: "Молодой автор в поиске, не нашел темы. Вы же много ездили - почему бы ни написать об этом?" Это мне напоминало: "Мосье Левитан, почему бы вам ни нарисовать на этом лугу коровку?" Да идите вы к такой-то матери! И тогда я подумал: "Напишу-ка я легкочитаемо все, что знаю про короткую прозу. Редактор прочтет, увидит, какой я умный-образованный, - и поймет, что умею писать". Я очень быстро условно оформил все это в виде рассказа. Старик-гуру мне на фиг был не нужен: он - классическая служебная фигура - ничего больше. Положил я "Гуру" сверху настоящих рассказов, и папочку отправил в журнал "Литучеба-: оттуда всякий раз исправно отвечали, что так хотят меня напечатать - аж ночами не спят и стонут. "Но, чего-то, хреново пишите. Присылайте еще". Присылаю. Получаю ответ: "Вы нас страшно порадовали, вам так удался образ старика, какие страсти! Дивная вещь - мы ее берем. А вот остальные рассказы страдают, к сожалению, прежними недостатками". Ну, падла, я сильно удивился. Это же не рассказ был вовсе, а что-то такое традиционно новеллоподобное. Мое извечное: заходить в глиссаду за двести километров, целясь на полосу. Так вот, они собрались печатать "Гуру" и попросили прислать краткую справочку о себе и снимок. А фотографии у меня нету. Я человек бедный: ни фотоаппарата, ни телевизора - ни хрена. Даже трехи не было, чтоб сменить газовый баллон. Позвонил я знакомому. Он работал в газете "Молодежь Эстонии", где и я служил первые месяцы, переехав из Ленинграда в Таллинн. Позвал он меня в свою студию, где снимал голых баб, заткнул в два аппарата по пленке и начал чудить: прыгал в сторону, падал на пол, быстро делал несколько фотовыстрелов снизу. Проявил фотографии... Ну, елы-палы, да, я - не Ален Делон, ну зачем же смеяться над чужим горем? Наименее ужасную из фотографий я отослал в "Литучебу", после чего позвонила редактрисса и пожаловалась, что все ее спрашивают, вправду ли я такой страшный? С тех пор я где-то раз в года три-четыре звал к себе другого знакомого с фотоаппаратом и просил истратить на меня пленку: пусть фотографии лежат на всякий случай. И знакомый другой был незатейливым, и фотоаппарат - "Зенит-Е", и пленка - черно-белая на девяносто единиц, но из тридцати шести кадров несколько получалось нормальных. И однажды мы сделали какое-то количество снимков меня в шляпе. Шляпа - красивая, дорогая, полученная в подарок. Понимаешь, как правило, хорошая шляпа идет человеку больше плохой лысины. Только и всего. Что касается изысков... Да какие там изыски! Человек в зеркале - всегда не такой, как в глазах другого. Почему люди могут быть поклонниками высокого таланта Пикассо, но портреты свои стараются заказывать Глазунову и Шилову? А потому что - "сделайте нам красиво". Вот и я предпочитаю публиковать те фотографии, на которых себе немножко нравлюсь. Но ведь это простительно, правда? Легенда пятая. Биографическая. Помнишь, было когда-то кино по роману Потоцкого с нестарым еще Цыбульским: "Рукопись, найденная в Сарагосе-? Испания, восемнадцатый век, путешественники, корчма. Прислуживает припадочный мужик. Хозяин его подзывает: "Пошека, расскажи, этим синьорам свою историю". Тот мычит чего-то, мычит, гримаса идиотская. И вдруг - нормальным голосом с нормальным выражением лица: "Итак, синьоры, я родился в Кортаке". Эффект совершенно замечательный. Так вот, синьоры, отец мой тридцать четыре года прослужил в армии, убудя в нее в сорок втором из Ленинграда, более никогда на постоянное место жительство не вернувшись. Пока папа дослуживал в оккупационных войсках в Германии, я родился на Украине. Большую часть детства прожил в Забайкалье. Кончал школу в Белоруссии, потому что отца перевели в Могилев, а потом поступил в Ленинградский университет. Уж если куда-то ехать, решил нормальный провинциальный мальчик, - то в Ленинград. А если уж чему-то учиться... Вообще-то я ничему учиться не хотел, но у меня было два пути - или в институт, или в Красную Армию. Но на черта мне эта армия? Мало я ее по гарнизонам навидался? И поступил я на русскую филологию: просто хотел заниматься литературой для себя. Закончив школу с медалью, в университете решил с "отличничеством" покончить: делать то, что хочу, остальное - ровно настолько, чтобы не вылететь. И поныне помню только "юс малый" и "юс большой" из всей исторической грамматики. После университета меня отправили в деревню, где я стал работать воспитателем продленного дня начальной школы. Всячески молил меня отпустить, но в роно говорили: "С радостью бы вас, любезный, пнули под зад, но мы обязаны предоставить молодым специалистам возможность отработать положенный срок". В конце концов, я оттуда уволился с ужасным треском, прогуляв целую "четверть". Через какое-то время, образом совершенно незаконным прописавшись в городе Ленинграде, сколотив на "шабашке" денег, купил комнатку и стал "мэнээсом" в Музее истории религии и атеизма при Казанском соборе. Когда "мэнээс" бьет молотком по гвоздю и попадает один раз из десяти - это же редкая удача. А я попадал чаще: научился в стройотрядах и на "шабашках". Очень быстро меня повысили в должности, сделав чем-то вроде заместителя главного столяра. Потом мне доверили экскурсию, но быстро отобрали, дабы не отвлекать от сушки досок и перевозок статуй из одного здания в другое. Через год я сказал: "Ребята, ша: я готов!" - и ушел в многотирагу "Скороходовский рабочий". Но - ненадолго. Еще после третьего курса, почувствовав, что груз веков меня утомил, я взял "академку" и отправился в "помпасы". Полгода "бичевал" по Средней Азии. Прожить-то в те времена можно было легко. Килограмм помидоров или дынь стоил шесть копеек, огурцов и арбузов - пять, лепешка большая стоила двенадцать копеек, а восемнадцать - уже очень большая: с тележное колесо. Итак, уйдя из газеты, имея уже некоторый опыт странствий, я отправился гонять скот на Алтай. Явился в контору в городе Бейске, которая называлась очень просто и незатейливо: "Скотоимпорт". Мне посоветовали приехать со своими проверенными ребятами. И я нашел двоих. С одним мы когда-то красиво познакомились в Средней Азии, второй дворником работал - интеллигентный, Библию читал. Именно тогда я навсегда разлюбил интеллигентов. Одного выгнали сразу, а второго - на первом же пункте после двухдневного перехода. Причем, выгнали абсолютно за дело: парни хотели делать меньше, а отдыхать - больше. И при этом - очень много говорили. В итоге я попал в бригаду совершенно нормальных ребят. Из всех документов у них имелись только справки об освобождении. Поначалу, когда не сгибались от холода пальцы, мысль меня посещала одна: "Падла, зачем я в это ввязался, куда свалить?" Но в горах валить некуда: до ближайшего населенного пункта - километров пятьдесят. А потом, когда перебрались за перевал, деревья появились, солнце вышло, идет дождь - батюшки, теплый... Дальше все уже было чудесно. Вернулся я с Алтая без всяких неврозов. Сон - как у бревна, дверь полгода открывал только ногами, вес - шестьдесят шесть килограммов, стойка на руках - одно здоровье. И в от с тех пор довольно долго я так и жил: с октября до мая сидел в своей комнатке (восемь квадратных метров, четвертый этаж, двести метров от Невского), в мае ехал в Москву распихивать рукописи по редакциям, а на лето сваливал куда-нибудь там на север, на юг, на восток. Кроме запада, конечно. А не печатали меня долго. Кто же печатает человека с такой анкетой: еврей, разведенный, беспартийный, безработный, да еще и - с высшим образованием? Пообещали издать книжку в Эстонии - и началась моя эпопея с переездом. Это я все в "Ножике" описал, повторяться не будем. Короче, я оказался у корыта такого разбитого, что дальше - некуда. Одна книжка выходила четыре с половиной года, другая - столько же, а потом началась новая эпоха, когда оказалось, что можно издать книгу самому, не вкладывая никаких денег, а только зарегистрировав кооператив и получив гарантийное письмо издательства. Ну а дальше уже - как в замечательном старинном фильме "Мичман Панин", где упомянутого мичмана-большевика играл молодой красавец Тихонов: "И вот я здесь, господа!" Книжки стали выходить быстро. О деньгах как-то в цивилизованном мире говорить не принято, но тебе по секрету признаюсь: мои гонорары сегодня примерно в двадцать пять раз меньше американских. Вот если бы они были во столько же раз больше, я мог бы отправиться с женой на новогодний карнавал в Рио-де-Жанейро - какая прелесть! И, может быть, даже остановиться там не в "трехзвездочном" отеле, а в "пяти", хотя - на фиг он мне сдался? Первый раз я действительно "понюхал" денег, когда свою книгу "Приключения майора Звягина" протолкнул таким вот придуманно-частно-кооперативным образом. И получилось, что значительная часть прибыли пошла в мой собственный карман. А именно - сто тысяч рублей весны девяносто первого года. Рубль еще не рухнул... Но, знаешь, после всех бесчисленных переводов, изданий, Нобелевской премии, Маркеса спросили: "Как вы себя чувствуете богатым человеком?" Он ответил: "Понимаете, богатым надо родиться. Я - это просто бедный человек, у которого завелись деньги". Так и я. Какое-то время мы шиковали, потом все, что осталось от этих тысяч рублей, сгорело в гайдаровские времена, но в Пицунду мы съездить успели. Легенда заключительная. О несбывшемся. Работаю я в музее Казанского собора, получаю сто рублей (восемьдесят шесть тридцать - на руки). Иду обедать в "пирожковую" через Невский. Пиджак на мне белый, брюки на мне с манжетами, зонтик у меня - английская трость из дедушкиного наследства (хоть и лето на дворе). Вижу я - идет навстречу красавица. Ну, итальянская кинозвезда, ну, высокая, ну, стройная, ну, со всеми делами. Глазищи шоколадные, ресницы мохнатые, волосы - черно-бурый мех. И вдруг я слышу противный голос: "Здравствуй, Миша!" Выныривает из-за красавицы - вот такая шпингалетина, моя университетская знакомая Ира. Говорит: "Познакомьтесь: мой друг Миша - моя подруга Таня". Тут я начинаю извиваться, не сходя с места, вокруг своего зонтика: "Ах, как это чудесно. Мол, подруга Таня нас не интересует, но скоро у меня кончается работа, живу рядом, может, выпьем - как удачно: как раз вчера зарплату получил". Какая, к чертовой матери, зарплата - бегаю по музею, занимаю по рублю и по три. И вот они приходят, и куплен коньяк "Плиска" (пять рублей восемьдесят копеек) и шампанское (три рубля двенадцать копеек), и какие-то "заедки-; и мы сидим втроем и пьем. И я думаю только об одном: ну, спаивать надо, спаивать подругу Иру, вообще обрубать, чтобы она упала под кровать - и там бы тихо и лежала. А уже потом с ейной подругой Таней с мохнатыми итальянскими глазами мы договоримся. Но что-то хорошо пьет маленькая: не то - в деревянную ногу сливает, не то - противоядие приняла. Короче, мы допиваем все - и все трое еще стоим на ногах. Предлагаю заночевать, а мне: "Ни в коем случае, поедем к нам" (снимают где-то квартиру). Едем к ним, спрашиваю, нельзя ли выпить кофе. "Конечно, охотно, у нас даже есть вино". Времени - полвторого ночи, ловить, похоже, нечего. Дети, какого лешего? Допиваем, все уже идем с креном градусов сорок пять на левый борт, а в помещении имеется двуспальная кровать и еще какой-то тюфячок. Объясняю, что на полу спать боюсь: ногой дрыгаю, об пол ушибаюсь. Нет, укладывают меня на тюфячок. Что ж, сплю. И хотя выпили много, но сон мой как-то не тверд и не глубок. Я бы сказал, что это сон - не полностью и не во всем удовлетворенного человека. И-таки сон этот нарушается какими-то характерными, не совсем мне понятными, не вполне уместными звуками. И звуки-то какие-то ритмичные, и скрипом-то они сопровождаются, и вздохи-то какие-то не сонные, на храп не похожие. И просыпаюсь я окончательно, и понимаю, что присутствую при сцене любви. И все это в моих глазах выглядит абсолютно противоестественным, потому что, будучи юношей начитанным, из книг я знаю о существовании лесбийской любви, но сексуальная революция в СССР еще не настолько затопила все и вся, чтобы это принималось как нечто естественное. И вот они "отлюбили" друг друга и заснули спокойно, а я пошел курить на кухню и размышлять о том, что денег на такси у меня уже нету, и вообще все происшедшее для меня весьма оскорбительно. А утром, однако, меня поят кофеем, потом шпингалетина Ира, которую убить надо было сразу, отправляется мыться в ванную, перед этим закатив подруге Тане две плюхи. Та рыдает мне в плечо. Ну, думаю, может, хоть так утешу подругу Таню. Но она поднимает сияющие глаза: "За что она так со мной? Ведь я же ее люблю..." - с интонациями душераздирающими: сейчас Джульетта примет яд. Я начинаю думать, что, черт с ним со всем, будем без предрассудков. Конечно, с любовником разбираться легче, но, может, и с любовницей разберемся? Может, поймет подруга Таня, что не обязательно любить женщину? И начинаю ее всячески долго охмурять, вроде бы, с каким-то успехом, но - не с полным, не с убедительным: не дожимается ситуация. И тут у меня вернувшаяся из ванной подруга Ира спрашивает: "Ты бы не хотел на Тане жениться?" Когда обретаю дар речи, говорю, что, в принципе, можно, - а зачем? "Ее родители нас очень преследуют, а так бы вы поженились - и все было бы хорошо". Тут я думаю: "Черт его знает, мы попробуем, а там еще посмотрим, кого выкатим за двери". И мы с Таней едем в город Москва, где живут ее родители. Папа оказывается, на минуточку, начальником советской морской авиации, генерал-лейтенантом Мировым. В "скромной" квартирке у него три телефона. Один - городской, второй - внутренняя вертушка Министерства обороны, а третий - радио, по которому идет доклад со стратегических бомберов, которые с водородными бомбами на борту летают по периметру нашего родного Союза. Папа - Банионис в лучшие годы, только в два раза больше. По-простому вытаскивает японское пиво, камчатскую рыбу, хлебает борщ - брызги летят на стену. Вообще всячески мне намекает, чтобы я чувствовал себя совершенно непринужденно, а я понимаю, что неподходящая я, все-таки, партия: еврейской национальности на восьмидесяти шести рублях на руки. Тут Таня сообщает: "Мы с Мишей живем уже с зимы", - и никогда не слышал я в свой адрес клеветы более амбивалентной. С одной стороны, комплимент гигантский. С другой стороны, хотел бы я, что б это было правдой - так ведь нету правды там! Таня приходит ко мне под одеяло выкурить сигарету перед сном, после чего из-под одеяла уходит... Мы уезжаем обратно. И тут вдруг через два дня папа с мамой приезжают в Ленинград, приходят ко мне, спрашивают, а где же Таня? Но Таня - там, на Гражданской, с подругой Ирой. Папа спрашивает: "Когда свадьба? Мы уже квартиру устроили от оборонного завода "Светлана" (для граждан - только электролампочки, а все остальное - начинка для авиации и ракетных войск стратегического назначения). Едем мы к подруге Тане, которая спит с подругой Ирой. Папа говорит, что ему, кажется, все понятно, а мама восклицает: "Но как же так?" - и вот так и не удалось мне стать зятем начальника морской авиации Советского Союза, получить двухкомнатную квартиру на площади Мужества у завода "Светлана", и чтобы жена - итальянская кинозвезда...
|
|
