|
16 июня 1961 года в парижском аэропорту «Ле Бурже» Рудольф Нуриев совершил самый замечательный из своих знаменитых прыжков.
Вырвавшись из рук двоих агентов КГБ, он перепрыгнул через барьер и, пролетев несколько метров, со словами «я хочу быть свободным!» приземлился в объятия
двух, уже поджидавших его, полицейских. Поднаторевшие по части эффектных заголовков СМИ всего мира тут же хором окрестили этот полёт «прыжком к свободе».
Татарский мальчик, родившийся в недоброй памяти 38 году, не имевший ни места рождения — он родился в поезде где-то на пути из Уфы во Владивосток, ни отчества — отец его сам изменил полученное при рождении имя Мухаммед на Хаммет, ни даже фамилии — его дед был безграмотным и не умел написать её правильно, из-за чего так никто точно и не знал, Нуреев или Нуриев. На что в своей будущей, взрослой жизни мог рассчитывать такой мальчик? Проведший голодное, военное детство в эвакуации в дремучих уральских сёлах, не отмеченных ни на одной карте, привыкший к чувству голода настолько, что перестал замечать его, постоянно донашивавший одежду трёх своих старших сестёр. О чём мог мечтать такой мальчик?
О танце! Он мечтал о музыке и танце! Эту мечту подарил ему невесть как оказавшийся в избе радиоприёмник — единственное доступное ему развлечение. В ритме мелодии, услышанной однажды из этого чуда техники, он тут же запрыгал по земляному полу и уже больше не останавливался до самой смерти.
Мало ли кто из нас и о чём мечтал в детстве? «Человек мечтает, а Бог располагает», «молодо-зелено», «надо было кормить семью» или, на худой конец, всё объясняющее другим, а, главное, себе, универсальное «так получилось» — привычный джентльменский набор причин, по которым мы остаёмся в жизни серыми утками, так и не превратившись в чудных белых лебедей, о которых грезили в своих детских снах. У восьмилетнего Рудика, лишённого с детства даже того немногого, что имели его сверстники, того, что причитается любому человеку просто по факту рождения — большинства паспортно-анкетных данных, много ли у него было шансов на осуществление мечты и мало ли оснований для оправдания той беспросветной, дикой жизни, уготованной ему, казалось бы, судьбой, обстоятельствами, происхождением — чем угодно?..
Но всё-таки было у этого ребёнка одно сокровище, данное ему Богом не иначе как в качестве компенсации за всё им отнятое. Золотой ключик, открывающий самые заветные сезамы. Волшебная палочка, исполняющая самые невероятные желания. Это сокровище — дикий, своевольный, не желающий знать никаких «так надо» или «так принято», а только «я хочу!», характер. Какими-то неведомыми, звёздными путями, таинственным генетическим «кодом» передали ему это сокровище его далёкие татаро-монгольские предки, когда-то на долгих три века покорившие святую Русь, которую, вообще-то, как известно, «ни сломить, ни запугать». Факт, кстати, который Нуриев впоследствии любил напоминать своим однокурсникам по Вагановскому училищу… Впрочем, возможно, Бог тут ни при чём, а «компенсация» эта выработалась у него как реакция на те условия, в которые с первых лет жизни он был поставлен.
Это богатство, как и всякое богатство, имело двойственную природу и оказывало двоякое влияние. Оно принесло ему мировую славу лучшего танцовщика XX века, многомиллионное состояние и репутацию скандалиста, дикаря и самодура, вечно стоящего в позиции «один против всех». Позиции, которая, впрочем, являлась для него не только привычной с детства, но и одной из любимых, наряду со многими балетными, и нисколько не была в тягость. В школе, в Вагановском училище, во всех театрах и труппах, где он работал, в Союзе и за границей он неизменно оказывался в моральной изоляции от сверстников и коллег, белой вороной. За то, что не хотел быть и не был таким, как все, не умел и не хотел идти на компромиссы, за прямоту суждений, резкоcть высказываний, демонстративный эпатаж и откровенный вызов общественному мнению и устоям.
В Советском Союзе, где существовала уголовная статья за гомосексуализм, Нуриев был первым, не скрывавшим своей нетрадиционной сексуальной ориентации. Не эпатировал и не выставлял её напоказ, а спокойно признавал. Более того, особо и не старался скрыть своей связи с выдающимся датским танцовщиком Эриком Бруном, приезжавшим в 1961 году с гастролями в труппе Американского балетного театра в СССР…
Вести себя таким образом в обществе, тем более в «высшем» обществе, в котором ему приходилось существовать, — привилегия гениев. Однажды на официальном приёме, в присутствии английской королевы, ему стало жарко, и он спокойно снял туфли и, поставив их рядом с креслом, продолжал, как ни в чём не бывало, сидеть босиком. Нет-нет, не ждите обычной в таких ситуациях фразы «разразился страшный скандал», все присутствующие, включая королеву, предпочли притвориться, что ничего не заметили. Гений заставил общество принять его правила игры, одним жестом отменив общепринятые…
Но это будет много позже, а пока Рудик только что пошёл в школу в Уфе. Он плохо учится, не ладит с одноклассниками, зато с удовольствием занимается на уроках национального башкирского танца, введённых в школьную программу. Его дневник пестрит учительскими замечаниями, а характеристики — формулировками типа: «Нуриев очень нервный, подвержен приступам гнева, часто дерётся с одноклассниками». Состояние драки станет для него вообще привычным в жизни…
В десять лет он поступил в танцевальный кружок при Уфимском дворце пионеров, выдержав свой первый экзамен при поступлении. Но его дарование уже тогда было слишком заметно. Ему повезло впервые в жизни. Он попадает в хорошие руки сначала к профессиональной танцовщице Анне Удальцовой, выступавшей ещё в кордебалете у Дягилева, затем — к педагогу, бывшей артистке Кировского театра Елене Войтович, руководившей детским национальным ансамблем «Журавлиная песня». Поражённые необыкновенным талантом ученика, они советуют ему ехать в Ленинград и поступать в хореографическое училище. Однако отец, сделавший себе армейскую карьеру политрука, и слышать не хочет ни о каких танцах, презрительно зовёт сына «балериной» и настаивает на том, чтобы он получал «мужскую» профессию. Но бес противоречия под именем «я хочу» уже вселился в Нуриева и скоро подаст голос наружу…
Летом 1955 года в Москве проходил Фестиваль башкирского искусства, на котором должен был выступать ансамбль Войтович. Нуриева в списке участников, едущих в столицу, не было. Но накануне отъезда оказалось, что один из солистов ехать не может, и Рудольф упрашивает взять его, обещая до выступления выучить свою партию. Учил он её так усердно, что из-за перегрузки мышц получил травму, на лечение которой обычно уходит не меньше месяца. До выступления — четыре дня. Но ведь он уже в Москве, на пороге своей мечты, такого шанса судьба дважды не предоставляет! И он выходит на сцену и танцует, забыв про травму!.. В родную Уфу он вернётся уже только через тридцать два года, чтобы попрощаться с умирающей матерью…
Этим же летом он явился в знаменитое здание на улице зодчего Росси в Ленинграде прямо в кабинет директора и заявил с порога: «Я Рудольф Нуриев. Я хочу здесь учиться!» Он ещё мало что умел, но бесовский огонь бил из его глаз, а бешеная экспрессия — из стройной фигуры, так что комиссия дружно сказала: «Да!» Одна из старейших преподавателей училища, Вера Костровицкая, сказала ему: «Вы можете стать блестящим танцовщиком, а можете и никем не стать. Второе вероятно». «Никем»?! Не для этого Нуриев уезжал за тысячи километров от дома! Он не обиделся на Костровицкую, наоборот, до конца жизни вспоминал о ней как о выдающемся педагоге, которая одной фразой придала ему дополнительную мотивацию и благодаря которой он сумел стать великим танцовщиком.
Впрочем, истовость в учёбе распространялась только на занятия хореографией. Общеобразовательные предметы Нуриев, как и в школе, продолжал игнорировать, считая, что танцовщику они ни к чему.
В 1958 году Нуриев оканчивает училище имени Вагановой и — неслыханно для выпускника! — получает приглашения сразу в три ведущих профильных театра в стране: Ленинградский Кировский и московские — Большой и музыкальный им. Станиславского.
В своё время другой великий танцовщик, Вацлав Нижинский (последователем которого Нуриева часто называли), пришёл в Мариинский театр по приглашению Матильды Кшесинской, которая предложила ему стать её партнёром. Нуриеву аналогичное предложение поступило от Наталии Дудинской. Прима Кировского театра, одна из лучших балерин мира, предложила партнёрство студенту, только что закончившему хореографическое училище и не станцевавшему ещё ни одной партии! Нуриев был принят в Кировский театр и сразу занял в нём «особое положение» — с первых дней начал танцевать все главные партии классического репертуара: в «Раймонде», «Спящей красавице», «Жизели», «Баядерке», «Лебедином озере», «Щелкунчике», «Дон Кихоте»… Более того, ему позволялось самостоятельно вносить изменения в хореографию, костюмы и грим своих героев!
В театральном мире такие вещи для артиста не проходят бесследно, а Нуриев, кроме того, и сам не отличался щепетильностью и тактом по отношению к коллегам. Он был слишком заметен, слишком вызывающе талантлив и независим, слишком непохож на «советского артиста». И он в конце концов обратил на себя внимание. Те, кто достаточно пожили при советской власти, знают, что в СССР обратить на себя внимание означало обратить на себя внимание в первую очередь «органов». Внимание же «органов» автоматически влекло за собой оргвыводы этих «органов», которые были практически всегда одинаковы. За Нуриевым устанавливается постоянное наблюдение, он априори исключается из всех концертов и спектаклей, на которых присутствует высокое партийное начальство. На гастроли сначала ещё выпускали, следуя там за ним тенью повсюду, но вскоре, как и диктовалось тогдашней логикой событий, сделали невыездным.
В 1961 году, летом, театру предстояли большие гастроли в Париже и Лондоне. По условиям контракта труппа должна была включать в себя молодёжь, и Нуриева в последний момент включили в список. Впрочем, зарубежная резидентура получила подробные инструкции на его счёт, так что всё, казалось, было под контролем…
Неизвестно, задумывал ли Рудольф Нуриев бежать заранее или это решение пришло к нему экспромтом как реакция на складывающуюся в ходе гастролей ситуацию. Скорее, судя по известным обстоятельствам, второе. После окончания парижских гастролей ему неожиданно вручили билет до Москвы, объясняя это тем, что он должен выступать на правительственном концерте в Кремле. «Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица, — вспоминал он позднее об этом моменте. — Танцевать в Кремле, как же... Я знал, что это повлечёт: я навсегда лишусь заграничных поездок и звания солиста. Меня предадут полному забвению. Мне просто хотелось покончить с собой». И Нуриев стал «репетировать» тот самый «прыжок к свободе».
Когда артисты театра прибыли в аэропорт, к нему было уже всё готово. Его приятельница Клара Сент, приехавшая в аэропорт якобы проводить Нуриева, обняла его и сказала на ухо: «Ты должен подойти к тем полицейским напротив и сказать: «Я хочу остаться во Франции». Они обо всём предупреждены». В это время два «человека в сером», почуяв неладное, молча встали перед Нуриевым. Резко оттолкнув их, он начал разбег…
«Я принял решение потому, что у меня не было другого выбора. И какие отрицательные последствия этого шага ни были бы, я не жалею об этом», — писал он в автобиографии. Знал ли действительно Нуриев о том, другом выборе? Вот выдержка из служебной записки тогдашнего председателя КГБ А. Шелепина в ЦК КПСС: «3 июня сего года из Парижа поступили данные о том, что Нуриев Рудольф Хамитович нарушает правила поведения советских граждан за границей, один уходит в город и возвращается в отель поздно ночью. Кроме того, он установил близкие отношения с французскими артистами, среди которых имелись гомосексуалисты. Несмотря на проведённые с ним беседы профилактического характера, Нуриев не изменил своего поведения...» Как знать, как знать, не подтолкнули ли эти «профилактические беседы» Рудольфа Хамитовича к его решению?..
Дело в том, что в парижском отеле, где жила труппа во время гастролей, Нуриев оказался в одном номере с Юрием Соловьёвым. Возможно, не без участия «заинтересованных товарищей», поручивших тому получить доказательства гомосексуальных наклонностей «объекта». Что Соловьёвым и было исполнено. Так что «другой выбор», о котором Нуриев пишет в автобиографии, заключался, скорее всего, в альтернативе: семь лет лагерей за гомосексуальные связи или стать осведомителем КГБ…
Последствия, однако, лично для него превзошли самые оптимистичные ожидания. Нуриев сразу стал солистом Королевского балета в Лондоне, спектакли с его участием проходили при охране конной полиции. Вскоре он стал партнёром знаменитой Марго Фонтейн. Когда они начинали танцевать вместе, ей было 43 года, Нуриеву — 24, но именно она стала инициатором их партнёрства, которое обогатило — в прямом и переносном смысле — обоих. После классической «Жизели», «Маргарет и Арман», поставленного специально для них Ф. Аштоном, и «Баядерки» в постановке М. Петипа, возрождённой Нуриевым, о нём заговорили как о величайшем танцовщике XX века. В 1964 году после «Лебединого озера» на сцене Венской оперы их вызывали на сцену восемьдесят девять раз! Такие «высокие отношения» не могли, конечно, ограничиться лишь творчеством. К сожалению, дочь, рождённая Фонтейн от Нуриева, вскоре умерла…
«Мир, несомненно, знал и более сильных в техническом отношении танцовщиков, обладавших совершенными линиями. Но ещё не появился ни один, хоть бы отдалённо напоминающий этого тонкого, дикого Пана, который сумел развенчать в глазах публики привычного принца, вечно стоящего «на подхвате», и превратить его в звезду столь же яркую и сияющую, какими были до него лишь балерины», — пишет в книге «Рудольф Нуриев. Человек-легенда» Отис Стюарт. До Нуриева в классическом парном танце преобладала концепция Д. Баланчина, по которой главная роль отводилась балерине, а партнёр служил лишь «фоном, своего рода кордебалетом в единственном числе. Может, Нуриеву и не первому пришла в голову идея сделать танцовщика самостоятельным и равноправным участником танца, но вряд ли кто другой мог осуществить её. Резко восточная, выразительная внешность, потрясающая экспрессия, пластика и страсть, бьющая из него наружу, делали его похожим на дьявола на сцене. А дьявол, понятное дело, не может быть лишь «фоном».
А вне сцены Нуриев продолжал быть или играть роль «плохого парня». Пощёчины, швыряние бокалами с вином, грязная брань стали частью его имиджа и, возможно, дополнительной статьёй доходов. По отзывам знавших его, он был прекрасным бизнесменом, умевшим делать деньги из всего — не только на своих балетных выступлениях. Вполне вероятно, что и из скандалов вокруг себя, любимого.
15 лет танцевал Нуриев на сцене Лондонского Королевского балета. Кроме этого, были труппы ещё нескольких европейских стран, США, Австралии. Он исполнил практически весь мужской репертуар классического танца, работал с известными на весь мир хореографами, такими как Р. Пети, Ж. Бежар... Но предвкушаемый многими — и в первую очередь самим артистом — его творческий союз с Баланчиным так и не состоялся. Нуриев хотел, чтобы великий хореограф написал балет специально для него, но Джордж Баланчин был, может быть, единственным человеком, не любившим Нуриева и не скрывавшим этого. Их единственный совместный проект, которому маэстро дал, возможно, скрытно-говорящее название «Мещанин во дворянстве», остался незаконченным из-за болезни Баланчина.
В 1983 году Нуриев принял предложение парижской «Гранд-опера», став одновременно солистом, хореографом и директором. И снова здесь он оказался в привычной и любимой своей роли — один против всех. Труппа, и до его прихода разрываемая интригами и скандалами, теперь сплотилась против нового хореографа. Нуриев требовал беспрекословного подчинения, а артистам были не по душе некоторые привычки в поведении шефа и его манера общаться. Война, ведшаяся все шесть лет пребывания его на этой должности, закончилась в пользу «сильного» Нуриева, сумевшего создать из труппы единый ансамбль.
«Я глубоко уважаю сделанное им для театра, — писал хореограф Джером Роббинс. — Он вытащил труппу из депрессии и научил её соблюдать дисциплину, поставил определённую цель. Он был искренне заинтересован в балете и артистах и действительно создал хорошую, профессиональную труппу». Триумфальное турне по Америке в 1986 году вроде бы подтвердило это мнение. Однако хореографические опыты Нуриева всё же довольно противоречивы. Даже его друзья оценивали большинство из них очень сдержанно, а уж отзывы критиков порой были просто разгромными…
В конце 1984 года врачи вынесли ему страшный диагноз — СПИД, к которому, впрочем, Нуриев отнёсся вполне спокойно. Он лечился, применяя новейшие препараты, и продолжал работать. Он прожил с этой болезнью в общей сложности 12 лет (к моменту диагностирования она уже развивалась в организме 4 года), что, по общему мнению врачей, является запредельным сроком, и не просто прожил, а работал почти до последнего дня. Нуриев не мог представить себя вне танца и вне сцены.
Он умер 6 января 1992 года, по словам его лечащего врача, тихо, без страданий. Похоронен на Сен Женевьев-Де Буа, недалеко от могилы Андрея Тарковского.
Фигура Рудольфа Нуриева — одна из самых «знаковых» не только в современном балете, но и во всём европейском искусстве XX века, и одна из самых противоречивых. Кто-то сказал про него, что «элитарное искусство классического балета в случае Нуриева превратилось в «попсу». Может, это и правда. Во всяком случае его жизнь была, а его смерть стала похожа на грандиозное шоу двадцатого века, в финале которого герой, подобно Нерону, мог бы сказать: «Какой великий артист умирает!»
|
|
