|
Трудный путь Василия Ланового в искусство может послужить примером настойчивости, которая в конце концов увенчалась успехом.
С. Бондарчук
Родился в 1934 году. 1980 - удостоен Ленинской премии 1985 - присвоено звание "Народный артист СССР" С 1957 - актер театра им. Евгения Вахтангова В Москву мои родители переехали в 1931 году - в неурожайный год на Украине. Тогда-то отец и подался в столицу, устроился на химический завод, а позже переехала и мама. Здесь родилась старшая сестра, а в 1934 году появилось и его высочество - Василий Семенович Лановой. Войну я встретил семилетним мальчишкой. Она буквально катком прошла по трем годам моей жизни. Случилось это на Украине, куда я был отправлен на лето к родителям отца вместе с двумя сестрами за несколько дней до начала войны. На станцию Абамеликово, что в трех-четырех километрах от деревни Стрымба Одесской области, мы приехали рано утром 23 июня... Сначала было отступление наших: шли плотной колонной на восток... Наконец образовалась пауза... А затем появились первые мотоциклисты, точно так, как показывают в кино. Скоро показались колонны машин, солдат, мотоциклистов, повозок, велосипедистов, зениток - это была лавина, этакая орда, чингисханщина, захватившая все пространство. Дороги не хватало, шли по посевам, обтекая деревню со всех сторон. Двигалась эта лавина через село непрерывно около двух недель, и казалось, конца не будет. Один немец, который у нас остановился в доме, подарил мне свой ремень. Я надел его и пошел гулять. Случилось это на току... Подъехал немец, увидел меня с этим ремнем и кричит: "Ком хер!" Я подошел. Тогда он показал, чтобы я отдал ему ремень. А я говорю: "Не дам, мой ремень".Тогда этот детина снял автомат и при всех, над самой головой дал очередь, описав дугу. До сих пор слышу свист пуль у самого уха. после этого я молча снял ремень и протянул его немцу. Внешне все это я перенес спокойно, но долго еще и после войны, занимаясь уже в самодеятельности, продолжал заикаться и с большим трудом избавился от этого недуга.
На мое детство выпало и другое - испытать радость общения с природой... жить настоящей деревенской жизнью. Никогда не забыть, как однажды я хотел удержать теленка, а он начал брыкаться. Будучи сильнее меня, он буквально понес меня по кочкам, по всем кизякам, какие попадались на пути. Но я тоже был упрямым и никак не хотел отпускать веревку, так и держался, пока теленок сам не остановился, выбившись из сил. Почему я такое место отвожу своим воспоминаниям детства? Да потому, что именно в детстве и юности закладывается в человеке все то, что потом сформирует в нем ту или иную личность, что разовьется в нем вглубь и вширь. Дальше развитие его пойдет уже осознанно. Наверное, у каждого человека есть, во всяком случае, мне кажется, должна быть, своя обетованная земля, ступив на которую он возвращается к тем истокам, которые питали его в прошлом. такой "обетованной землей" и стала для меня после деревенского детства театральная студия при Дворце культуры завода имени Лихачева. Это была не просто студия, это было братство. Огромная роль ее в том, что она вырывала мальчишек из среды полубеспризорщины, становясь им вторым домом. Среди тех немногих был и я, тринадцатилетний Вася Лановой. А произошло все вроде бы случайно и само собой. Однажды гуляли по улицам в районе ЗИЛа с Володей Земляникиным (ныне актером театра "Современник"), и наше внимание привлекла афиша: "М. Твен - "Том Сойер". Спектакль произвел на нас обоих такое впечатление, что сразу же после его окончания прошли за кулисы и стали просить, чтобы нас записали. Сцендвижение вели педагоги из Большого театра, режиссуру - Игорь Таланкин (тогда студент театрального училища), сценречь - Лидия Михайловна Сатель. Сергей Львович Штейн учил нас фантазировать, воспитывал нетерпимость к штампу, к равнодушию как в искусстве, так и в жизни. Первым спектаклем был "Дорогие мои мальчишки" по пьесе Льва Кассиля. Мне позволили выйти в массовке. Освоившись, получил роль со словами. Я был одним из пионеров, который бойко докладывал председателю дружины: "Был в госпитале. Провел громкое чтение вслух и еще две книги про себя. Сочинение Маркова Твенова, очень интересно!" Меня поправляли - Марка Твена. И в другой раз я уже говорил - Марка Твнова. И лишь на третьем спектакле сказал как надо было. Правда, говорил с жутким украинским акцентом. Особенно выдавала буква "г". Это были первые слова, произнесенные мною со сцены. Из наиболее зрелых и осмысленных работ в студии была роль Валентина Листовского в спектакле "Аттестат зрелости" Л. Гераскиной. Этот спектакль на Всесоюзном конкурсе самодеятельных театров в 1951 году был удостоен первой премии, и мы с Игорем Таланкиным были награждены грамотами конкурса. На этом же конкурсе стал лауреатом и Игорь Горбачев за роль Хлестакова в спектакле "Ревизор". Месяца за полтора до получения аттестата зрелости узнал, что в театральном училище имени Б. В. Щукина проводится просмотр абитуриентов. Всерьез о профессии актера я тогда еще не думал. Просто хотелось проверить себя. Всего комиссией было просмотрено около ста пятидесяти абитуриентов, а приняты только двое - я и Кюнга Игнатова. Особой радости почему-то не было. Та легкость, с какой прошел это испытание, немножко даже обескуражила. А вскоре я получил аттестат зрелости, да еще с золотой медалью. Решил идти в университет на факультет журналистики. В приемной комиссии мое желание восприняли с недоумением и недоверием: кому-то было известно о моих опытах на самодеятельной сцене. На вопрос: "Ну зачем вам университет?" - отвечал: "Ума-разума хочу набраться". В комиссии смеялись: "Еще?" Я отвечал: "Еще". тогда мне устроили настоящий экзамен, задавали вопросы, что называется, "на засыпку", а я их парировал, так что не принять у них просто не было оснований. Наконец, отпуская меня, председатель комиссии сказал: "Поступай, но смотри, если удерешь!" И действительно, от себя было, видимо, уже никуда не уйти. Едва был зачислен в университет, отправился вместе с моим другом Володей Земляникиным в Керчь к родным отдыхать, как получил вызов на пробу в фильме "Аттестат зрелости". А я уже голову свою на лето постриг под нулевку, так что на голове торчали одни уши, и когда приехал в Москву и предстал в таком виде перед режиссером фильма Татьяной Николаевной Лукашевич, то увидел, как она ужаснулась, когда меня подвели к ней. Не стесняясь, прямо при мне трагическим голосом она воскликнула: "Боже мой, кого вы мне привели? Кому в голову могла прийти такая мысль?" Я понял, что терять мне уже нечего, и в тон ей ответил" "Действительно, кому в голову могла прийти такая чушь?" Тут она вдруг остановилась и уже более внимательно и оценивающе взглянула на не в меру бойкого парня. "Ну-ка, ну-ка, наденьте ему что-нибудь на голову, - скомандовала она. - Причешите ему эти уши". Позднее, вспоминая нашу первую встречу, Татьяна Николаевна неизменно начинала со слов: "В комнату вошли одни уши". После утверждения на роль я пришел к декану факультета отпрашиваться на время съемок, на что он ответил: "Мы же говорили, что сбежишь". И хотя я еще никуда не собирался сбегать, а отпрашивался только на полтора месяца, но выбор, в сущности, был уже сделан, и сделан он был много раньше, мысленно я его еще только не осознал. Так, не проучившись в МГУ и полгода, я пришел "с повинной" в училище имени Щукина, где в апреле был отобран педагогами после предварительного просмотра, и навсегда связал свою судьбу с актерской профессией. Наверное, покажется странным, но что поделаешь, так уж случилось, что до поступления в театральное училище я ни разу не был в Вахтанговском театре, не знал даже ведущих его актеров, и конечно же, не имел никакого представления о вахтанговской школе. Всерьез освоение ее начинается лишь с конкретной работы над спектаклями. Ими стали для меня в училище: "Сверчок на печи" Ч. Диккенса, "Хождение по мукам" А. Толстого, "Рюи Блаз" и "Марьон Делорм" В. Гюго, ну и уже в театре, конечно же, "Принцесса Турандот" К. Гоцци. Над отрывком из спектакля "Сверчок на печи" работали вместе с Татьяной Самойловой. В этой работе я впервые начал всерьез знакомиться со школой Вахтангова и с ним самим. Много дала в постижении вахтанговской школы и работа на третьем курсе училища над отрывком из спектакля "Рюи Блаз". Здесь мне была впервые доверена комедийная роль - Дон Сезара де Базана. Отрывок проходил как бы на одном дыхании. Я уже не успевал за собой, за своими словами, не мог остановиться. Все, что делал мой герой, мне безотчетно нравилось, и я играл его с большим удовольствием, что, очевидно, передавалось зрителям. Мастерства там еще было не много, но был темперамент, и он меня захлестывал, нес дальше. Подхваченный этой волной, я безоглядно мчался вперед, не зная, как притормозить, а притормозить надо было. Была сплошная скороговорка. Мне из зала кричали: "Т-рр-р!.. Остановись!.." Но остановиться уже было невозможно. В конце был взрыв аплодисментов. Но то были аплодисменты скорее удивления от увиденного, чем профессионализму. После показа сокурсники подходили ко мне, говорили, что не поняли почти ни одного слова, но было интересно. Работа мне была зачтена. Сам же я понял, что самое высокое искусство - не только иметь темперамент, но еще и уметь им разумно распоряжаться, уметь вовремя тормозить. Этот спектакль играли с озорством и радостью. При первом же показе нашей работы в учебном театре в ходе действия я вдруг почувствовал, что один из эпизодов можно сыграть по-другому, лучше. Перед тем, как решиться на импровизацию, я застыл в нерешительности, а затем, решив, "будь что будет", пошел по пути, подсказанному интуицией. Зрителям эта сцена понравилась. После спектакля Ремизова только сказала: "Все напутал, но хорошо напутал, молодец." Это было моим открытием, сделанным еще на студенческой скамье, заключавшимся в том, что никогда не поздно искать оригинальные решения, не надо бояться импровизации, бояться ломать каноны, если, разумеется, твои действия оправданны, логичны. На том же спектакле "Рюи Блаз" сделал для себя еще одно важное открытие - натурализм на сцене ни в какой степени не приемлем. Сделал его после того, как во время спектакля пытался есть курицу. Для того чтобы было естественнее и аппетитнее это делать, я перед спектаклем не ел целый день, готовился к сцене "с курицей". Но вот наступила долгожданная сцена, и какой же я испытал ужас, когда откусив кусок от этой злополучной курицы, никак не мог его проглотить - слюна забила рот, и я буквально давился им. Этот урок о мере сценической условности запомнился на всю жизнь. Еще одним подтверждением неприемлемости натурализма в искусстве был в моей практике случай во время съемок фильма "Иду на грозу". Нам с актером Александром Белявским предстояло сыграть сцену опьянения, которая у нас долго не получалась. Тогда режиссер фильма Сергей Микаэлян посоветовал, судя по всему, уже от отчаяния, взять четвертинку и по-настоящему ее распить. Мы так и сделали. После перерыва пришли на съемочную площадку, нас от тепла осветительной аппаратуры развезло. и мы такого "наиграли", что режиссер, посмотрев на нас, Скомандовал: "Стоп!" Съемки были прекращены. На следующий день, уже совершенно трезвые, мы сыграли эту сцену более правдоподобно и она вошла в фильм. Этот случай еще раз подтверждает мысль, высказанную ранее, - чем пьянее человек на сцене или перед кинокамерой, тем трезвее он должен быть на самом деле, чем эмоциональнее кусок роли, тем строже должен контролировать себя актер, иначе это состояние актера может завести его в такую патологию, из которой трудно будет уже выбраться. Актер обязательно должен слышать себя и видеть все вокруг, он как бы раздваивается. Становясь персонажем, он при этом не перестает быть и самим собой, ведь в создаваемый образ он вкладывает свои эмоции, свой темперамент, свое понимание того, что играет. Источник информации: Василий Лановой "Счастливые встречи", 1983.
|
|
